Мое мнение о стихах сводится
к напоминанию о родстве стиха и стихии.
Велимир Хлебников
Нечаянно контекстом оказался остров. Небольшой заповедный остров, со всех сторон охваченный медлительными мутными водами. Заросший по окоему ивами, шиповником и тамариксом, гребенщиком, внутри — тростником, жесткой как жесть травой, полынью, коноплей, вьюнками. Был исход осени. Днем в пещеристой сердцевине разваленных временем древних ив роились осы, радуясь последнему солнцу. Ночью, в час шепота ив, под холодными безмолвными звездами шелесты тростника и гулкие всплески сомов в черной воде казались шорохами и пульсациями космоса.
Текст — стихотворение Хлебникова — проклюнулся сам собою из контекста, что показалось закономерным: остров принадлежал месту встречи Волги и Каспия-моря, которому “принадлежал” и Хлебников, по человеческой воле впадавший то в Неву, то в Днепр, то в Горынь, но волею судьбы от рожденья до смерти влекомый мощным течением Волги к чаше Каспия. И этой чашей завороженный. Ибо в ней, как в волшебном котле, до поры покрытом кипящим туманом, поэт, сдунув завесу, провидит мир насквозь: от заледенелых тундр Сибири, где жаворонок ночует в пространном черепе мамонта, до черных калмыцких степей, где кочевники пьют черную водку бозо, до заброшенных храмов Индии, оплетенных корнями джунглей; алых цветов в садах Персии и раскаленных песков Египта, сжимающих букет пышной растительности, распустившийся дельтой Нила. Котел Каспия — это линза, в фокусе которой, как лучи или как траектории птичьих перелетов, соединяющих Север с Югом, сходятся силовые линии множества культур, каждая из которых, даже забытая, погребенная песком пустыни, как столица хазар Итиль, или столица Золотой Орды Сарай-ал-Махруса, или вообще ничем вещественным не явленный, только в предании сохранившийся разбойничий уструг Разина, — ждет своего воплощения в слове, ждет гения, способного облечь словом и выразить все это напластованное друг на друга разнообразие природных форм, живых и мертвых языков, преданий и символов.
“Я был спрятанным сокровищем, и Я желал быть узнанным, посему Я сотворил мир”, — говорит Господь суфиев. Подразумевая, должно быть, тем самым, что богопознанием станет бесконечное распаковывание запечатанных в мире смыслов, раскапывание драгоценных кладов, предназначенных каждому, кто окажется достаточно упорным, чтобы искать. Не поместив себя сознательно в систему координат, которой принадлежал поэт, невозможно составить представление о сокровищах, которые были ему завещаны. Вот почему контекстом, непременным для понимания Хлебникова, становится само пространство, содержащее в себе все, из чего лепятся (Хлебников именно лепил, ничего не выдумывая) его стихи и проза, его законы времени и словотворчество, которое может казаться совершенно искусственной, головной выдумкой, но которое тоже не есть выдумка, а лишь проекция динамических свойств пространства на язык. В мире нет более изменчивых природных систем, чем дельты больших рек. Дельта Волги к тому же (знаменитый “коридор” между Уралом и Каспием, по которому вплоть до XV века из лона Азии в Европу изливались волны кочевников; впоследствии — прямой торговый транзит Север – Юг) — одно из самых продуваемых мест истории, ее меловая доска, с которой каждая последующая волна переселенцев начисто стирала все предварительные наброски построения цивилизации, сделанные волной предыдущей. Дельта, неустанная в пробах творения, — вот контекст, породивший Хлебникова.
В этом смысле значимо, что отец поэта, Владимир Алексеевич, был фактическим основателем Астраханского заповедника. То есть (постфактум) охранителем того всеобъемлющего контекста, с которого Хлебников считывал свой текст, изыскивая завещанные ему словесные клады. Благодаря этому, очутившись в заповеднике, еще и сегодня можно убедиться, что времыши-камыши — не метафора, а такая же реальность, как старые ивы, покрытые рыжим ивовым волосом, сонные черепахи, красно-золотистые ужи и весь этот странный край, где дышит Африкой Россия. При этом Владимир Алексеевич не поощрял поэтических занятий сына и, видимо, до самой его смерти не понимал масштаба его дарования. Ни о каких “контекстах” он не думал. Он был позитивист, естествоиспытатель, редкостный знаток птиц. И это тоже сыграло в судьбе поэта не последнюю роль...
Все летние передвижения мои оказались связаны с Волгой. От истока — ключа, открывающего путь волжской воде, — стремился любою ценой добраться до устья и впасть в море. Последнее не удалось, ибо даже за стенами тростника, за последней тростниковой крепью, где начинается открытый ветру-моряне простор, вода еще не солона (не море). Семь сот уст цедят воду сквозь фильтры отмелей и сплошных зарослей, протянувшихся по взморью на сто пятьдесят верст от Бахтемира (главного волжского рукава) до Бузана и Кигача, бесконечно дробящихся на протоки, ручьи и почти затянувшиеся тиной ерики. Пресной, зеленой, мутной остается вода еще километров тридцать-сорок, до свала глубин, где резко обрывается дельтовая отмель и сразу ощущается в воде соль. А до этого не река, не море — раскаты. То есть и не река уже — ибо без берегов — раскатилась — но и не море тоже, только блещет волна по-морскому, но по-речному желта на просвет.
В нетронутой природе правомерно чувство вечности, потому было ощущение, что “совпал” с Хлебниковым в пространстве/времени. Был октябрь 1918-го, паровое судно «Почин». Хлебников и Рюрик Ивнев выходили на взморье осматривать облюбованный отцом Велимира под заповедник участок на Дамчике. Вечером «Почин» поглотил туман. Рано утром поэты вышли на палубу и в хрустальном холоде осветлевающей ночи увидели над головой… Звездный провал неба. Бездну. Миры. Может быть, самым ненарочным и важным совпадением было “чувство замороженности”, неподвижности, чувство “листа, застрявшего в тысячелетних камнях”, которое охватило и меня в первую же ночь на острове, когда выходил курить на берег и под полной луною видел и слышал напротив шуршащую живую стену тростника. Ну и, разумеется, принадлежали времени вечности птицы. Голубой быстрый огонь крыла зимородка, пронзающего воду, и воздух, и затхлую тень берегового куста. Белохвостый орлан, медленно шагнув с черной ветки обугленного пожаром дерева, сделав два-три мощных взмаха меж роскошными кулисами зелени над зеркальной водою, исчезает за ивою, оставляя тебя в лодке со счастливым ощущением, что ты следуешь древней, вольной и верной дорогой. Cам язык орнитологии — напряженный, подвижный, силящийся уловить оттенки признаков, отличающих одну пичугу от другой по цвету перьев, времени первой трели, излюбленным семечкам или по особым морфологическим различиям (орел, орлан, подорлик), сделавшись насущным, засверкал вдруг драгоценной россыпью названий. В «Списке птиц Астраханского края», составленном отцом Хлебникова, упомянут 341 вид птиц. Баклан, пеликан, чепура красная, кваква, колпица, савка, турпан, хархаль, выпь, пустельга, кречет, лунь, осоед, чеглок, сапсан, балобан, стриж, сыч, удод, филин, рябок копытка, горлинка, авдотка, дупель, бекас, ястреб… Фонетически это такое богатство, что близкий к колдовству, к выкапыванию древних корней и мертвых семян опыт создания поэтически-разверстого во все стороны языка, предпринятый сыном, кажется совершенно естественной и, более того, само собою разумеющейся попыткой.1
Нет сомнения, что Гений Языка должен был явиться именно здесь, в русской столице татарского ханства, в перекрестье кочевых и караванных дорог, фантастической геологии (аммониты — дно древнего моря — плиты известняка, органика и лесс дельты, пески, грязи, лидийский камень, кристаллическая соль) и столь же фантастической ботаники и орнитологии, на границе земли-воды-неба, реки-моря, Старой Волги и Камызяка, Черных Земель и песков Сулгаши, Европы и Азии, православия, принесенного потомками Разина, буддизма перекочевавших на запад от Волги взбунтовавшихся монгольских племен и магометанства степняков, замешанного на верблюжьем молоке, наваристом, с молоком, чае, на блинчиках с бараньими потрошками и жареном боку пудового сазана. В любом столичном городе ничего, кроме зауми, не вышло бы из языковой алхимии (и действительно не вышло). Здесь же алхимия — имманентное свойство окружающего: кристаллизация не произошла и произойти не может, ветер дует из Персии, из Китая, из Индии, из Европы, море наступает и отступает, волны кочевников проносятся, словно стаи птиц, водоросли набухают и умирают в зеленом котле дельты, пульсация безостановочна, творение непрерывно… В деревне, около рек и лесов до сих пор язык творится каждое мгновение, создавая слова, которые то умирают, то получают право на жизнь, — так ощущал это Хлебников. В изданном недавно в Вене «Словаре неологизмов» Хлебникова 6130 слов. По какой-то непонятной причине в нем нет слова Лебедия, объемлющего своеобразным, детски-наивным смыслом мир волжской дельты, в который так по-разному и так самозабвенно были влюблены отец и сын, естествоиспытатель и поэт. Парадокс же, отмыкающийся ключом к родовому гнезду, ныне музею, заключается в том, что именно отец (не одобрявший, повторимся, литературных занятий сына) наделил его талант тем смертельно-опасным и не поддающимся подражанию свойством, которое еще при жизни не позволило Хлебникову “войти” в литературу, ибо унаследованный от отца естественнонаучный взгляд (на мир) и метод постижения (мира), будучи примененным в поэзии сыном, человеком необычайно тонкого поэтического слуха, чувствования и пылким романтиком к тому же, превращался в опыт совершенно запредельного исследования, которое ни тогда, ни теперь, ни когда-либо впредь невозможно было (будет) втиснуть в рамки литературы.
Лишь на заповедном острове, где неприкосновенность природы создает иллюзию замороженного хронотопа, могло возникнуть ощущение “совпадения” с Хлебниковым в пространстве/времени. Оно волшебно, но обманчиво. Потому что Хлебников выламывается из любого времени. Тем более из нашего. Это его несчастливое свойство отметил еще Николай Степанов, вместе с Юрием Тыняновым работавший над составлением полного свода творений поэта. “Он слишком опередил свое время, чтобы оставаться в его пределах. Поэтому он гораздо ближе прошлому или будущему”, — осторожно написал он в 1928 году. Но вряд ли и сегодня можно сказать, что Хлебников ближе и понятнее , нежели в то время, когда эти строки были написаны. Напротив, он почти позабыт, хотя признание, что он великий поэт, стало общим местом. Сама эпоха, породившая его (а это предреволюционная и революционная эпоха), так отдалилась от нас по ценностным ориентирам (можно сказать, что нынешнее общество находится в противофазе ей), что самый образ Хлебникова-поэта, который есть такое же достояние его поэзии, как и уловленное поэтом Слово, вряд ли обладает какой-то особой привлекательностью для современной читающей и пишущей публики. Ну кто примет сегодня всерьез Будетлянина (человека будущего, познавшего законы времени), поэта-язычника, поэта-дервиша, анархиствующего политрука с замашками сумасшедшего или пророка? Кто примет всерьез человека, похожего на бомжа, когда поэтической максимой современности стал преуспевающий литератор, работающий по контракту с престижным издательством? Только в темных подвалах и пустующих мансардах, где никому еще неведомая молодежь оттачивает словесное оружие для грядущего мятежа против торжествующего убожества, можно надеяться найти том его «Творений». Может быть, будущее Хлебникова не за горами и родственная ему аудитория вот-вот явится на жизненной арене, пока что созревая для очередной «Пощечины общественному вкусу». Но ведь Хлебников не был понят и своим поколением! В конце жизни для многих, считавшихся прежде его единомышленниками и друзьями, он оказался чрезмерен и невыносим: недаром тридцатисемилетний поэт добровольно отступил в среду молодых художников, для которых неуемный дух творения, вместилищем которого он был, оказался достоинством несравненно большим, чем очевидная для повзрослевших “друзей” его социальная несуразность, несоразмерность его гения постреволюционному духовному пространству в еще большей, может быть, степени, чем предреволюционному...
До революции его образ эстетствующего нигилиста, работающего над претворением сырой материи повседневного языка в поэтически-взрывчатое вещество, — тот образ, который запечатлен известной фотографией 1912 года (В. Хлебников, С. Долинский, Г. Кузьмин, В. Маяковский) или не менее известной фотографией того же года с Бурлюками — исполнен обаяния и, конечно, еще послужит стихослагающему юношеству примером для подражания. На этих снимках он — интеллектуал, теоретик (Маяковский — бомбист, практик) новой поэзии.
А поздний Хлебников неподражаем. Ибо дорожка, на которую он ступил, оказалась путем пророка, и ничего, кроме внезапных озарений, поверхностного восхищения окружающих и их все более глубокого непонимания, хулы, унижений, голода, забытости и преждевременной гибели в конце этого пути, быть не могло. Некоторые подробности его быта времен гражданской войны просто ужасающи. В 1919 году в Харькове Хлебников жил в крохотной холодной комнатке, без света. Ходил „заросший, одетый в отрепья, без шапки, часто лежал по больницам, перенес два тифа, две тюрьмы (и белые, и красные принимали его за шпиона, так как он не имел документов) ‹...›“, и не расстреляли его, должно быть, только потому, что в конце концов соглашались считать за юродивого.
Летом 1921 года лектором политотдела РККА (со своим знаменитым гроссбухом, вмещавшим полное собрание его поздних сочинений, и томом Кропоткина) Хлебников оказывается участником Персидского похода Красной Армии. “Покровительствовавший” ему штабной деятель присвоил себе полагавшееся поэту армейское жалованье, из-за чего Хлебников вынужден был продать на базаре сюртук, в котором приехал из Баку. „Без сюртука, без шапки, без сапог, в мешковой рубахе и таких же штанах, надетых на голое тело, он имел вид оборванца ‹...› Однако длинные волосы, одухотворенность лица и вид человека не от мира сего привели к тому, что персы дали ему кличку дервиш-урус“ (то есть русский дервиш, странствующий искатель Бога).
Маяковский — когда-то соседствовавший с Хлебниковым на одной фотографии — из гражданской войны вышел совершенно определившимся человеком: не просто революционным поэтом, но поэтом партийным, идейным большевиком, безоговорочно принявшим ангажемент власти и по воле власти и собственной воле совершившим невиданный в поэзии социальный переворот. Личность Хлебникова тоже вполне сложилась. Он закончил гражданскую поэмой «Труба Гуль-муллы» (Гуль-мулла — священник цветов). Его поэтическая работа, безусловно, связана с революцией, он одержим с нею одним духом — ускоренной трансформации застывших форм (только не социальных, а поэтических), он охвачен творением нового языка и разработкой науки о времени, он не замечает Совнаркома Ленина и набирает каких-то отщепенцев в Правительство Земного Шара, его социальные утопии по наивности превосходят, вероятно, все сочинения, когда-либо созданные на почве утопизма, но в них по крайней мере нет ни капли доктринерства, они кажутся фантазиями ребенка… Он — не социальный революционер, он продолжает свое беспрецедентное поэтическое исследование мира и языка на уровне энергий — не случаен его призыв покончить с двухтысячелетним языком римского права (Lex romana) во имя прямого общения при помощи “лучей”…
Поэтически он окончательно локализуется в своей системе координат, бродит вокруг Каспия (Астрахань – Баку – Иран), пытается прорубить поэтическое окно в Азию, прорубает — и захлебывается потоком хлынувших на него образов и созвучий, которые, входя в его стих, все более приближают его к волшебной речи, управляющей сердцем нежных. Ок! Ок! Очана! Мочана! Он невольно, но неизбежно входит в глубочайшее противоречие с требованиями поэтического “момента”, продолжая покоиться во времени вечности и искренне не понимая обращенных к нему упреков: Говорят, что стихи должны быть понятны ‹...› Стихи могут быть понятными, могут быть непонятными, но должны быть хороши, должны быть истовенными ‹...› Речь высшего разума, даже непонятная, какими-то семенами падает в чернозем духа и позднее загадочными путями дает свои всходы ‹...› В конце 1921 года с такими вот убеждениями, исполненный энергии и светлого ощущения огромности проделанной работы, Хлебников приезжает в Москву, полагая, что пришла пора издать написанные им в годы войны главные вещи и поделиться с людьми своими прозрениями. И идет, разумеется, к Маяковскому. Гуль-мулла идет к Большевику. То, что происходит между ними, похоже на короткое замыкание, после чего Хлебников предписывает друзьям ни при каких обстоятельствах не обращаться к Маяковскому и компании. Он сталкивается с реальностью “актуального момента”, чувствует засаду, хочет отступить под охраняющее его звездное степное небо, небо вечности, но не успевает — его настигает смерть.
Птичий символизм Хлебникова, равно как и попытки его создать заумный или звездный язык (который был бы языком высшего общения на уровне энергий), первым делом, разумеется, заставляет нас вспомнить о разветвленной птичьей символике древней персидской поэзии и, в частности, о “языке птиц”, говорить на котором обретают способность просветленные. Ряд исследователей суфийской поэзии истолковывают сам термин “птичий язык” прежде всего как ритмизированную, боговдохновенную речь, иногда — как эзотерический язык высокой поэзии, непонятный непосвященным.
Сильнейшее влияние персидской поэзии на Хлебникова очевидно. Оно очевидно в самом образе поэта-дервиша, который стал последним “самоистолкованием” Хлебникова, и в завораживающей его магии букв и чисел (слова суть лишь слышимые числа нашего бытия), и в разработке звездного языка, к которой Хлебникова побуждали мотивы в самом деле сходные с теми, что за семь веков до него побудили исламских мистиков разработать балабайлан — тайный поэтический язык, не более понятный непосвященным, чем хлебниковское бобэоби. Но самое главное — с мистической поэзией Востока роднило его отношение к слову как к высшей манифестации если не Бога, то мира.2
Устремившись от сокрытого в самом сердце России своего истока, Волга, преодолев колоссальные пространства, пробив русло сквозь толщи разноплеменных культур, изливается, наконец, в Каспий, и вместе с нею изливается в Каспий и поэт, которого сразу же влечет к чрезвычайно поэтически-намагниченному противоположному берегу.
Притяжение Персии подтверждается и участием Хлебникова в походе на Тегеран, и огромным количеством смысловых и образных совпадений его с древними персидскими поэтами. Такое влечение к иному испытывали многие крупные художники, и “совпадения” эти ничуть не были бы удивительными, если бы Хлебников владел восточными языками и читал персидскую поэзию в подлинниках. Но Хлебников восточными языками не владел, а на русский язык в его время были переведены лишь считанные тексты классической персидской поэзии.
Известно, что он был знаком с произведениями Низами (1141–1209), французским переводом поэмы которого «Искандер-намэ» он пользовался, разрабатывая сюжет «Детей Выдры». Сложная система культурных отражений донесла до него и другую поэму Низами, «Лейли и Меджнун», примечательную выведенным в ней образом поэта, обезумевшего от любви, который бродит по пустыне, бормоча стихи во славу возлюбленной.
Число доступных Хлебникову суфийских поэтических текстов было, однако, столь невелико, а “намагниченность” поэта Востоком столь сильна, словно он не только читал все, что было переведено спустя несколько десятилетий после его смерти (сочинения Низами, например, были переведены на русский в 1940–1959 годах), но и то, что не переведено до сих пор, в том числе и такие необходимые в контексте нашего разговора произведения, как «Беседа птиц» Аттара и «Трактат о птицах» Газали. Причем читал в издании, снабженном полновесным комментарием, содержащим сведения о суфийских мистических поэтах и знания о метафорических кодах, необходимых для понимания “многослойности” их поэзии. Но ведь никаких подобных справочников не было у Хлебникова под рукою! Книги Рене Генона и Аннемари Шиммель об исламском мистицизме не только не были переведены на русский язык, но и не были еще написаны; их авторы не начали даже свои исследования! А Хлебников периодами пишет так, словно находится внутри традиции, словно некое тайное поэтическое завещание он получил от самого Фаридуддина Аттара и не нуждается ни в каких культурологических реконструкциях...
Среди суфиев было распространено представление о возможности инициации (посвящения) от невидимого учителя или давно умершего святого. В этом смысле чрезвычайно соблазнительно, конечно, связать имя Хлебникова с именем Аттара, автора «Беседы птиц», хотя Хлебников, возможно, даже не знал о его существовании.
Фаридуддин Аттар принадлежал к числу поэтов-мистиков, которых поздняя традиция причисляла к мученикам, ставших жертвами жестоких правителей или неверных за свою чрезмерную любовь к Богу. На самом деле Аттар скорее всего не погиб, а умер своею смертью в достаточно преклонном возрасте в 1220 году, когда монголы пришли в Иран. Но его мистицизм и его слово были действительно истовенными (как сказал бы Хлебников).
Своим учителем Аттар считал ал-Халладжа, казненного за ересь по требованию властей или высших слоев общества. Ал-Халладж считал себя избранным и “возлюбленным” Бога, что было истолковано как неслыханная дерзость. После казни он явился Аттару во сне, чтобы раскрыть тайну святости: мистик-мученик являет собой живой укор миру; „его существовование оскорбляет тиранов, его смерть приводит в содрогание палачей, его канонизация — победа веры, любви и надежды“.3
Внешняя жизнь Аттара ничем как будто не подтверждала, что он близко к сердцу принял завет учителя. Он по-прежнему сидел в своей лавке, выслушивая разные истории от людей, лечил их (само прозвище “Аттар” означает “продавец благовоний”), но сочинения его с годами становятся все более истовыми. Он утверждает, что понимает язык птиц и цветов, и силится выразить это томление безъязыкой материи, неспособной возгласить хвалу Господу; цепи поэтических повторов в его сочинениях становятся все более длинными; „Аттар часто впадает в экстаз и пытается выразить Божественные тайны путем длинных цепочек повторяющихся восклицаний или других слов;4
Аттар работает со словом, как маг, достигая трансовых состояний; произносит непонятные слова; ломает логику линейного повествования — все это по внешней видимости чрезвычайно роднит его с Хлебниковым. Мало того, он увлечен числовой и буквенной магией, он, как Хлебников, вращает и мнет буквы, показывая, как из алифа (первой буквы арабского алфавита) при изгибании появляется дал (д), а при заворачивании алифа в подкову — нун (н).
Что действительно роднит Хлебникова с Аттаром — так это неистовый поэтический темперамент. Но опыты со словом, проводимые тем и другим, вписаны в совершенно различные культурные контексты и, следовательно, имеют совершенно различный смысл и результат.
Аттар был прежде всего религиозным мистиком, поэзия для него — лишь средство постижения Бога, средство движения по Пути. Как мистик, Аттар разрабатывал интереснейшие, парадоксальные понятия суфийского религиозного опыта: “фана” — исчезновения верующего в божественном присутствии и “бака” — Черного Света, который озаряет отчаявшегося в абсолютной тьме человеческого блуждания в поисках Бога.
Аттару принадлежит один из наиболее ярких поэтических образов, передающих опыт “фана” и “бака”: Божественная сущность уподоблена им соляной шахте, в которую проваливается осел. Погибнув и напитываясь солью, осел теряет все свои низменные качества и постепенно сам целиком превращается в соль.
Однако подробнее всего разработана Аттаром концепция Пути. Ему принадлежат прекрасные строки:
Собственно, и поэма «Мантик ат-тайр» («Беседа птиц») есть не что иное, как аллегорическое повествование о странствованиях души (уравнение птица=душа обще для многих культур) через семь долин к познанию высшей реальности. В конце поэмы тридцать птиц Аттара, отправившиеся на поиски царя птиц Симурга, понимают, наконец, что они сами — си мург (“тридцать птиц”) и есть Тот, кого они искали. „Это один из самых оригинальных каламбуров в персидской литературе, превосходно выражающий тождество души с Божественной сущностью“.
Примечательно, что к сочинению поэмы Аттара подтолкнула написанная веком раньше аллегория Санаи, называвшаяся «Путешествие рабов к месту своего возвращения».
Нет сомнения, что ничего этого Хлебников не знал.
Потому что в противном случае наверняка не обошел бы вниманием такой роскошный сюжет, никоим образом еще русской словесностью не отраженный. Поэма Аттара, повторимся, не переведена на русский язык до сих пор, хотя достоверно, что по крайней мере в тридцатые годы сюжетная канва ее становится известной в России как восточная легенда.
Важнее всего, пожалуй, то, что Хлебников не разделял мистическую концепцию Пути.
Хлебников, несомненно, был мистиком, но мистиком именно в том смысле слова, который оно приобрело в Росии в начале ХХ века; как и все русское общество, он погружен был в тот расплывчатый мистицизм, который есть свидетельство скорее пустоты, нежели наполнености, скорее предчувствия, догадки, нежели истинной и целенаправленной практики веры.
Аскет и человек “не от мира сего” Хлебников в иное время мог бы стать большим религиозным подвижником. Несомненно, его участие в персидском походе объясняется страстным желанием узреть воочию страну соловья и розы и приобщиться тому типу святости, который воплощали собою “влюбленные поэты” — суфии (святость поэта, собственно, подразумевается только суфийской мистической традицией). И, как мы знаем, он находит себе подходящий образ — Гуль-муллы, священника цветов. Но он человек нового мира. Он — Председатель Земного Шара, он — пророк. Он пришел в мир, чтобы возвестить новые истины, а не для того, чтобы, как раб, смиренно пройти по Пути к месту своего возвращения. Поэтому, даже войдя в образ поэта-дервиша, он так и не постигает глубокого символизма персидской поэзии. Поэтому его “птичья” символика остается недоразработанной — или, если угодно, — естественнонаучной. Безусловно, и для него птицы — посланцы и носители языка, который вживлен в его тексты наравне с человеческими речами („Беботеу вевять“, — славка запела). Но, возвещая, он не слушает. Не слыша — не понимает.
Отношение Хлебникова к “птичьему языку” совершенно определено в его программной сверхповести «Зангези», написанной в 1920–1922 годах и посвященной демонстрации всех тех возможностей, которые открыла поэту бесстрашная работа со стихиями языка. Примечательно, что “повесть” начинают птицы, предвосхищающие появление богов.
Голоса птиц переданы с предельно возможной на письме точностью:
Больше того, когда боги появляются, они сами начинают изъясняться на языке непонятной человеку природы, так что предваряющие их появление птичьи трели можно, конечно, истолковывать как язык серфический. Однако речи богов менее благозвучны, нежели язык птиц: Мара-рома, Биба-буль! Укс, кукс, эль!, и только темны, только непонятны в сравнении с тем, что возвещает потом Зангези — маг, овладевший революционными стихиями языка, маг, понявший, как посредством энергий языка творится история и держится мироздание. Вспугнутые благовестом ума и проповедью Зангези, боги покидают повествование, унося с собою и свой божественный клекот. Высшая форма языка — это тот самый звездный язык, который Зангези возвещает людям…
Поэтому мы не слишком погрешим против истины, сказав, что на пернатый мир Хлебников смотрит глазами отца-орнитолога. Хотя сам тот факт, что трель славки постоянно вклинивается в слух Гуль-муллы, свидетельствует о том, что образ поэта-дервиша не был простой этикеткой, которую Хлебников вывез из Тегерана, как наклейку на туристском чемодане.5
Как человек своего времени, он в самых дерзновенных поэтических опытах — естественнонаучен. Метод, которым он оперировал, стал для него главным препятствием для мощного вруба в смысл персидской мистической поэзии. И, несмотря на то, что многие его изыскания в слове действительно похожи на изыскания поэтов-суфиев, их отношение друг к другу можно представить как отношение квадратного корня из –1 (мнимого числа, выдуманного Хлебниковым, чтобы отвергнуть прошлое и освободиться от власти вещей) к 1. Почему “тополь весеннего Корана” превращается у Хлебникова не в насест для скворцов, возвещающих благую весть на своем птичьем наречии, а в невод, закинутый в синюю тоню неба.
Правда, для ловли Бога.
В этом — превратность метода Хлебникова. Но и — неповторимость всей его поэзии, черт побери!
Заряжая свежую пленку в фотоаппарат, я сделал положенные три контрольных спуска и так случайно уловил в объектив цвет земли Азии: желтый с голубым. Табачные листья, высыхая на вешалах, приобретают цвет глины, которой обмазаны (с примесью золы) стены тростниковых построек аула, бурый, с желтыми и тускло-зелеными прожилками цвет бескрайней степи, цвет сухого кизяка, которым теплится печь во дворе, курясь струйкой терпкого дыма. Череп коровы белеет на изгороди, девушка с лицом терракотового цвета с охапкой желтых прожилковатых листьев в густом аромате сушильни; пресс, листья табака, словно сланцевые плиты, вырубленные из палящего времени… У Хлебникова та же цветовая гамма передана двумя строками:
Поэт еще и потому обречен был на непонимание, что не только по времени “не совпадает” с современной ему русской словесностью, но и выходит за ее пределы чисто географически. В 1913-м им написана короткая интересная статья о географии русской литературы. Хлебников говорит о том, что огромные пространства России так и остались не затронутыми словесностью, неозвученными, образно не проработанными — воспет Кавказ, но не Сибирь с Амуром — равно как и Волга, и Азия. Оказавшись первопроходцем литературы в астраханском крае, он пытается создать формы и язык, адекватный контексту, дробящемуся изумительными орнаментами природных и языковых форм, контексту, в котором прошлое напоминает о себе целыми караванами призраков, а настоящее порой похоже на сказку. И он такой язык создает. Например, повесть «Есир» есть совершенно точный образный слепок с пространства/времени дельты. Каждая деталь в ней существенна и точна, пейзажи фотографически выразительны, слова — даже если кажется, что употребление их необязательно или нарочито — на деле оказываются совершенно укорененными в контекст, связанными с ним тысячами ассоциативных нитей и древней историей… Он говорил на языке, совершенно адекватном тому, что ему открывалось. Но, поскольку то, что ему открывалось, никому не было ведомо, его никто не понимал. Что значит для жителя Москвы или Петербурга слово моряна? Почти ничего. Неясно даже, что это — самородок или очередной неологизм Хлебникова. А в дельте это слово звучит весомо, и конкретно, и грозно даже, как и должно звучать ветру с моря. Задует моряна — навалит птицы…
При всем этом Хлебников еще осознанно противится только-русскости взгляда на мир: мозг земли не может быть только великорусским. Он требует материковости сознания, подключенности его к культурным и мифологическим традициям других народов. Если учесть, что и помимо этих требований Астрахань начала века представляла собой настоящий этнический и языковый котел, где булькало невиданное словесное варево и многие восточные слова ходили наравне с русскими, без перевода (во времена Хлебникова, например, матросы на частных судах еще назывались по-персидски музурами, зимние бураны — по-татарски — шурганами, и даже названия некоторых птиц имели восточный “дубликат”), то уже не покажется странным, почему разработка золотой жилы литературоведения “Русские поэты и Восток” немыслима в обход такой глыбы, как Хлебников. Он словно пытается все богатство окружающего его языкового контекста использовать в поэзии, сделать достоянием литературы. Через него говорят и не знающие письменности кочевники, и жрецы заметенных песком городов. Лингвистические свидетельства Хлебникова так же достоверны, как находки археологов. До него лишь один человек, пораженный огромностью горизонта, распахнувшегося для него за Волгой, предпринял схожую попытку: заговорить на всех языках сразу или по крайней мере составить подробный их реестр. То был немец Петр Симон Паллас, волею императрицы Екатерины II ставший великим русским путешественником и, помимо атласа растительности Российской империи и описания своих почти фантастических странствований, издавший “сравнительные словари всех языков и наречий”, собранных десницею всевысочайшей самодержицы. Хлебников пошел дальше, начав активно использовать все богатства оказавшегося под властью России языкового и образного материка…
Мысль, что великий изобретатель Хлебников, путеец новой поэзии, первооткрыватель законов времени, создатель заумного и звездного языка, на самом деле ничего не придумывал, а был, как и всякий поэт, лишь дудкой Бога, пожелавшего срезать тростинку в дельте Волги и сделать из нее (из него) себе свирель, — слишком прямолинейна, чтобы объяснить такое явление, как Хлебников. Но она стоит и размышлений. По сути, весь этот материал — не что иное, как попытка “вывести” поэта из того контекста, который однажды ночью вдруг сам собою “раскрылся” хлебниковскими строчками. Субъективизм этой попытки очевиден, но очевиден и субъективный результат: незнакомое доселе пространство вдруг распахнулось для меня, как огромная поэтическая сокровищница, и в каких-то важных своих чертах сделалось вдруг понятным, благодаря образным кодам, которые подобрал к нему Хлебников. Да и сам поэт, том которого несколько лет простоял на книжной полке в неприкосновенности, вдруг сделался остро актуален, как проводник по этому пространству, как маг, знающий все о сгустках его энергии и законах его времени.
Сказанное — не метафора почвенничества как некоторого литературного “направления”. В некотором смысле все, что я делал, представляло собою полевое культурологическое исследование или, попросту говоря, чтение Хлебникова на фоне того пейзажа, где его и следует читать. При таком чтении — когда текст и контекст накладываются друг на друга — очень многое становится ясным.
Скажем, мы можем совершенно по-разному истолковывать обращенность Хлебникова к Востоку, его глубокое (и для той поры редкое) чувствование Азии, ее духовной своеобычности, по-разному можем относиться к его призывам думать не о греческом, а о Азийском классицизме и глубоко дерзновенной мысли о том, что мусульмане — те же русские и русским может быть ислам, с простодушной сердечностью высказанной за 86 лет до того, как первый православный священник обратился в магометанство. Но орнитология — наука, далекая от любых форм человеческой вовлеченности, — подтверждает, что именно по Волге проходит незримая межа между Европой и Азией, за Волгой нет уже Европы — другой климат, другие сообщества растений, другие подвиды птиц… „‹...› Зимою в Астраханском крае наблюдаются формы филина разных степеней перехода от типичной к восточной, сибирской и туркменской. В дельте наблюдался Н.П. Футасевичем зимою филин настолько светлой окраски, что казался совершенно белым…“ В этом смысле поразительно именно то, что природа “чувствует” так же, как поэт, и хлебниковское чувствование Азии — в природе явлено точно так же, как в стихах.
То же с Африкой. Если Хлебников начинает порой бормотать “языком фараонов”, то потому, что чувствует “египетскость” места. И дело не только в том, что одно из древних названий Волги — Ра — есть одновременно имя египетского бога Солнца. И не в том, что Волга, как и Нил, исходит в море сквозь пустыню. Есть совпадения более частные, вещественные, которые эту связь с Африкой делают не метафорической, а несомненной. Дельта — единственное место в России, где растет и цветет лотос — цветок, связывающий нас сразу и с Египтом, и с Индией, и с еще более далеким Востоком. В конце прошлого века в дельте была обнаружена колония гнездящихся фламинго — это уже прямая африканская орнитологическая “цитата”, так же как и пеликаны. Однажды замечен был ибис — священная птица фараонов. Здесь когда-то был Осирис ‹...› — оговорился Хлебников. Вероятно, он ничего не знал про ибиса, ибо иначе, несомненно, воспользовался бы случаем для создания метафорического ряда. Ибис — олицетворение Тота, “владыки времени”, бога мудрости и счета, управителя всех языков…
Индия, как и Персия, связана с дельтой траекториями птичьих перелетов и древними торговыми путями. Индийские купцы, торговавшие в Астрахани, ежегодно привозили воду священного Ганга, чтобы вылить ее в Волгу. “Привитая” Гангом Волга становилась священной рекой… Все здесь смешивается, сплавляется, претерпевает взаимные превращения. Колония индийских торговцев (которым запрещено было вывозить с родины жен) в конце концов растворилась в Астрахани, смешавшись с татарским населением и дав особое поколение татар, называвшихся агыжанскими…
А от других культур, которые пронесло над Волгой, как облака, вообще ничего не осталось, кроме случайно уцелевших благодаря топонимам слов да случайно обнаруженных, раздутых ветром могил… Хлебников (и это отмечено исследователями) оставил много “отрывков” — стихотворений, начинающихся как бы не с начала, или прозы, внезапно, круто, почти до непроходимости сгущающейся безо всяких интерлюдий. Он знал цену осколков — черепков посуды, еще хранящих ритм прежнего узора, или обломка башни темно синего полива, которые — будучи лишь маленькой частью чего-то целого — разве не прекрасны сами по себе? От его “внезапных” кусков веет мыслью далеко не праздной: если нашей цивилизации суждено исчезнуть — что сохранится? Какое слово? Какая строка? Хлебников знает цену одной-единственной строке, как археолог, ступивший в занесенный песками город и наблюдающий змею, скользящую по камню с единственной уцелевшей надписью: “Нет Бога кроме Бога”.
Ах, если бы это!
1 Более того, некоторые неологизмы из рукописей Хлебникова, в свою очередь, фонетически очень напоминают названия птиц: блазунья, блуждянка, богаш, богва, братуга, грезняк, грезютка, грозок.2 В случае Хлебникова слова ‘мир’ и ‘Бог’ можно считать тождественными. Одно размышление Р.В. Дуганова особенно существенно в этом контексте: „Астрономические и математические аналогии в учении (Хлебникова) о слове, разумеется, не случайны. Астрономия и математика или, вернее сказать, космология была моделью для хлебниковской теории слова, где космос слова мыслится вполне подобным космосу мира. Слово есть выражение мира, и поэтому оно не просто рассказывает о мире, но и самой своей структурой изображает мир, оно изоморфно миру. Слово, собственно, и есть сам мир с точки зрения его осмысленного выражения. Но что такое этот бесконечный, разнообразный и единый мир, включающий в себя и человека, и общество, и природу, содержащий в себе все, что было, и все, что будет, и все, что только можно вообразить; что такое этот мир, понятый, осмысленный и выраженный в слове? Очевидно, это и есть не что иное, как миф. И такое “чистое”, “самовитое”, абсолютное слово есть слово мифопоэтическое. (Оно) ‹...› является выражением единства и полноты мира. И поэтому-то всякое художественное произведение принципиально содержит теперь все и раскрывается, как принципиальная бесконечность. В противоположность Блоку и Маяковскому Хлебников берет мир в его первозданной цельности, предшествующей всякому становлению и всякой завершенной раздельности, мир в его изначальном (или, что то же, в окончательном) всеобщем единстве. Это воображаемый, представляемый, потенциально-возможный, энергийно-смысловой мир”(Р.В. Дуганов. Велимир Хлебников. Природа творчества. М., 1990). Мы ‹...› не разнотствуем с богом до миротворения, — простодушно признавался Хлебников.3 Здесь и далее цит. по: Аннемари Шиммель. Мир исламского мистицизма. Пер. с англ. Н.И. Пригариной и А.С. Раппопорт. М.: Алетейя; Энигма. 1999.4 Как не вспомнить Очана! Мочана! и Ок! Ок! Хлебникова?5 Важна мысль Р. Генона: „Обретение способности понимать язык птиц или говорить на нем равнозначно возврату в центр человеческого существа, то есть в ту точку, откуда осуществляется его связь с высшими состояниями бытия. Именно эту связь и символизирует язык птиц, ибо птицы, в свою очередь, зачастую служат символами ангелов, то есть самих этих высших состояний. В свое время мы уже вспоминали евангельскую притчу, где именно в этом смысле говорится о “птицах небесных”, севших на ветви древа, того древа, которое знаменует собою ось, проходящую через центр каждого состояния бытия и связующую между собою все эти состояния“ (Рене Генон. Язык птиц. В кн.: Символы священной науки. М., 1997).| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||