Воспоминания Веры Хлебниковой

Sergio Bustamante, christened Sergio Emilio Edgardo De Bustamante Roa y Arteaga (b. 1942 in Culiacan, Sinaloa, Mexico). Embrace of the wind. Bronze. Delante de la Sergio Bustamante Gallery: Calle Independencia  238, Tlaquepaque, Guadalajara, Jalisco, Mexico (cerca de la  Museo Regional de la Cerámica: Calle Independencia  237).




19-го июля 1922 г., Астрахань



Вы говорите, Он ушёл, мой тихий Брат?..

Я знаю, что у Виктора Владимировича были искренние, любящие, преданные ему друзья... Хочется думать, что им я буду говорить о брате и друге, чутком и нежном с теми, кого он любил и, скинув напускное равнодушие и сверхчеловеческое безразличие к окружающим, — открывал свою душу. Как Сакия-Муни, отказавшись от земных почестей для достижения духа, — шёл он по земле. Мыслитель и поэт, мне кажется, раздваиваются. Он был великим наблюдателем, от него, на вид равнодушного и безразличного ко всему окружающему, ничто не ускользало: никакой звук бытия, никакой духовный излом. Так он шёл по жизни, так он шёл по лесу, с таким отрешившимся видом, что даже птицы переставали его бояться, доверчиво посвящая в свои тайны.

Он был эстетом — слишком эстетом: преступления как такового, мне кажется, для него не было, не было душевных недостатков (как их принято понимать), его мерилом, его судьёй была красота...

Если б он был королём (по человеческой власти), он мог бы, поразившись каким-нибудь детским личиком, может, просто выражением глаз или изгибом бровей, — сняв с себя драгоценную корону, надеть её на голову ребёнка и, прошептав смущённо: „возьми, это тебе совсем” — с безразличным, скучающим видом идти дальше. Он мог бросить свою королевскую мантию к ногам жнущей рожь красавицы и навсегда пройти мимо. Он мог, вдруг растрогавшись, отдать её дряхлой изнурённой старухе, но так, чтобы не заметили...

Он мог каким-то внутренним взлётом подарить, как безделушку, своё королевство. И когда бы спросили, где оно, он бы устало зевнул, сказав „ах, как всё это скучно”, и погрузился бы в свой мир.

Его мозг был требовательным и ненасытным, и был хозяином... И душа лишь порывами вырывалась от его засилья.

Его многие считали эгоистом и бессердечным...

Он же был ребёнком навсегда, то упрямым и капризным, то кротким и тихим.

А люди требовали от него, как от взрослого, и он ушёл.

А мне всё кажется, что мы с ним ещё будем, как он мечтал с Кавказа, вместе рвать кисти синих ягод и подкрадываться к заснувшим черепахам. Что ещё нам надо? — добавляет он в своём письме.

Ввиду сложившейся особенно трагично семейной жизни родителей Виктора Владимировича, мне пришлось скрыть от них ужасное известие, и потому я могу сообщить пока, что знаю сама.

Виктор Владимирович родился в Калмыцкой степи (где отец его был попечителем калмыцкого округа) 28 октября (год рождения, не знаю верно ли, обозначен в «Известиях»).

Я как младшая из пяти детей ничего не знаю о его первых годах (а шуточные рассказы родителей повторять сейчас у меня нет сил, может, мне это удастся сделать впоследствии). Витя был красивым, кротким, рассудительным, но с полётами большого упрямства ребёнком. Отец его, “естественник”, желал видеть на том же пути своих сыновей, и с тех пор, как я начинаю помнить, они всегда возились с гнёздами, яйцами, зверьками, бабочками...

После Калмыцкой степи семья жила по службе отца в Волынской губернии, в Подлужном (бывшее имение князей Чарторыйских). Там было приволье: река Горынь, чудный парк, запущенные цветники, всевозможные развалины... Это заставляло работать детское воображение, и Витя упорно утверждал изумлённым братьям, что у него своё королевство и каждый день за ним прилетает белый лебедь.

Затем переезд в село Помаево Симбирской губернии. Постоянное общение с детства с природой не могло не оказать влияния на его дарование. Вам знакома одна из его первых вещей «Снежимочка» — эта сказка русской зимы?

Из села Помаева Витю повезли в Симбирск в гимназию... Мама говорит, что он сильно тосковал по дому и тяготился гимназической обстановкой и товарищами, он, застенчивый и нежный, как девочка.

Затем семья переехала в Казань, опять гимназия, скучные уроки и интересные книги — приходилось уроков не учить дома, а кое-как просматривать учебники в перемены. Но благодаря своей памяти он считался хорошим учеником: особенно его выделяла математика, которой он увлекался, и русская словесность. Таким образом, он был в гимназии на хорошем счету и часто ставился в пример. И я помню очень хорошо, что товарищи его в Казани, всегда стоявшие во всех отношениях ниже его, эксплуатировали его всячески, начиная с его знаний и способностей — кончая продажей букинистам книг нашей семейной библиотеки. Может, искали они его дружбы, желая сами казаться лучше около светлого мальчика, каким он был.

Так было в гимназии, так было и после.

И может, в этом было то роковое, что, пройдя через его жизнь, — преждевременно погасило её.

Помню, радостный поступал он в университет. Все с любопытством смотрели на этого голубоглазого мальчика в новеньком студенческом костюмчике. Но так было лишь в начале: лекции его не удовлетворяли, он стал манкировать, предпочитая книги. Затем, верно около 1905 года, стал увлекаться политикой, затем революционным движением.

Помню, он как-то запер свою комнату на крюк и торжественно вынул из-под кровати жандармское пальто и шашку: так, по его словам, он должен был перерядиться с товарищами, чтоб остановить какую-то почту, затем это было отложено. И однажды он с моей детской помощью зашил всё это в свой тюфяк подальше от взора родных!

Писать он, верно, начал в последних классах гимназии.

Я смутно помню, что как-то, взяв меня таинственно за руку, он увёл в свою комнату и показал рукопись, исписанную его бисерным почерком, внизу стояла крупная подпись красным карандашом “Горький”, и многие места были подчёркнуты и перечёркнуты красным. Витя объяснил, что он посылал свое сочинение Горькому и тот вернул со своими заметками, насколько помню — одобрил, так как вид у Вити был гордый и радостный.

В университет же он ходил всё менее охотно и, наконец, стал порываться уехать в Москву.

Дома противились, боясь, что он слишком не подготовлен для самостоятельной жизни, и, может быть, были правы. Отказали наотрез.

Витя посвятил меня в своё горе, и я, ничего не понимая, кроме горя большого друга, — торжественно принесла ему своё сокровище — золотую цепочку; он продал её где-то и уехал. Сейчас я жалею, что, может, невпопад была великодушна. Это был его первый вылет из дому.

   Отец, который не отказывал ему ни в чём, чтобы дать всестороннее образование, был, конечно, против его слишком сильных литературных увлечений, оторвавших его от университетских занятий, и это стало тем роковым, что разделило их в дальнейшей жизни, — их, по-своему любивших друг друга, и создало внешнюю враждебность, непонимание и в результате тягостные столкновения.

Мечта отца была, чтобы он выдвинулся как математик или естествоиспытатель.

И вот конец всем распрям и мечтам.

Дома он стал бывать наездами.

Привыкнув делиться со мной своими радостями и горестями, о жизни в Петрограде, где он большую часть жил, он не любил говорить. Только иногда рассказывал с насмешливым добродушием, как его эксплуатируют на разные лады некоторые из его „друзей-учеников”.

Как то: два брата Бурлюки, Кручёных... ещё кто-то.

Но он был незлоблив.

Этого последнего сообщения я прошу не выключать: заглянем в глаза истине.

Его необыкновенная память, любовь и знание истории перешло к нему от матери; кроме того, она старалась развить в нём любовь к красивому. И в степи традиционной их детской прогулкой было идти смотреть закат.

У Виктора Владимировича были большие способности к рисованию, но, увлекаясь вначале и серьёзно занимаясь с молодыми художниками (по желанию отца), он впоследствии забросил его, только лишь всегда живо интересуясь искусством и всегда стоя на его страже. Так дома он один лишь продолжал интересоваться и по мере сил оберегать мою живопись с тех пор, как она стала чужда обывательскому глазу.

О жизни его в Петрограде – Харькове – Кавказе – Персии – Москве могут сообщить его товарищи... которые должны знать более, чем я.

К сожалению, я могу дать сейчас только такие поверхностные для статьи сведения — так как в голове у меня туман и безграничная усталость.

Ещё я убедительно прошу... я требую!

Так как при жизни Виктор Владимирович не имел никакой материальной корысти от своих произведений,  ни даже необходимой поддержки,  то я прошу, чтобы от возможных сумм издания никому не было бы  личных доходов.

Моё желание, чтобы эти возможные от издания суммы были предоставлены его другу П.В. Митуричу и употреблены по его личному усмотрению.

Так, во-первых, весьма возможно, что материально стеснённый сам, он израсходовал своё последнее во время болезни Виктора Владимировича. Затем может быть основана в Санталове стипендия имени Виктора Владимировича, и т. Митурич, думаю, не откажется засыпать могилу поэта цветами, которые он так любил.

Вот всё.

ТАК ЖЕ РУКОПИСИ В.В. ПРЕДОСТАВЛЯЮ В РАСПОРЯЖЕНИЕ П.В. МИТУРИЧА, ЕСЛИ ЖЕ ОНИ В ДРУГИХ РУКАХ, ТО УБЕДИТЕЛЬНО ПРОШУ СБЕРЕЧЬ ИХ ОТ РАСХИЩЕНИЯ.

Вера Хлебникова


Спасибо тем, кто его любил.





Воспроизведено по:
Велимир Хлебников.  Стихи. М.: Тип. Т-ва «Художеств. Печатня», 1923.

Изображение заимствовано:
Sergio Bustamante, christened Sergio Emilio Edgardo De Bustamante Roa y Arteaga
(b. 1942 in Culiacan, Sinaloa, Mexico).
Embrace of the wind. Bronze.
Delante de la Sergio Bustamante Gallery: Calle Independencia 238, Tlaquepaque, Guadalajara, Jalisco, Mexico
(cerca de la Museo Regional de la Cerámica: Calle Independencia 237).
www.panoramio.com/photo/21326545

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
       карта  сайтаka2.ruглавная
   страница
исследованиясвидетельства
          сказанияустав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru